Маразм крепчает

[Противная одесситка]

http://timer.od.ua/news/rossiyskiy_rejisser_udalil_iz_fil_ma_stseni_snyatie_v_odesse_859.html

Российский режиссёр удалил из фильма сцены, снятые в Одессе
Непосредственно перед выходом в прокат снятой в Одессе киноленты «Солнечный удар» российский кинорежиссёр Никита Михалков вырезал из фильма все сцены, на которых запечатлены всемирно известные городские достопримечательности.
В частности, из титров фильма вырезали слово «Одесса», а из самой картины пропали сцены, снятые на фоне памятника Дюку.
Сам Михалков мотивирует это майской бойней и сочувствием к одесситам.
«Если всё бы оставили как есть, то это могло бы повлиять на тех людей, которые снимались в фильме, а то, что их бы увидели на экране, просто плохо бы кончилось», — уверен он.
«Солнечный удар» уже вышел в российский кинопрокат и первыми его увидели жители Белграда и Симферополя.
И это касается не только михуйлкова, но и таймера, для которого симферополь и белград хуйлостанские города

[акын]

Ой яка трагэдия - бесогон абидилси.
Ну и хуйло с ним.

[Shannou]

Это там где сцены на реке Волга снимали в Швейцарии, а потом на компах терли Цюрих? 

[Geo]

Это там где сцены на реке Волга снимали в Швейцарии, а потом на компах терли Цюрих? 

Скоро будет наоборот.

[Бувалий]

http://timer.od.ua/news/rossiyskiy_rejisser_udalil_iz_fil_ma_stseni_snyatie_v_odesse_859.html

Российский режиссёр удалил из фильма сцены, снятые в Одессе
Непосредственно перед выходом в прокат снятой в Одессе киноленты «Солнечный удар» российский кинорежиссёр Никита Михалков вырезал из фильма все сцены, на которых запечатлены всемирно известные городские достопримечательности.
В частности, из титров фильма вырезали слово «Одесса», а из самой картины пропали сцены, снятые на фоне памятника Дюку.
Сам Михалков мотивирует это майской бойней и сочувствием к одесситам.
«Если всё бы оставили как есть, то это могло бы повлиять на тех людей, которые снимались в фильме, а то, что их бы увидели на экране, просто плохо бы кончилось», — уверен он.
«Солнечный удар» уже вышел в российский кинопрокат и первыми его увидели жители Белграда и Симферополя.
И это касается не только михуйлкова, но и таймера, для которого симферополь и белград хуйлостанские города

Какое несчастье!
После того, как этот Бесогон полез в политику и персонально трет спину дяде Пу, выжимая оттуда новые мульйоны для очередного треша... не считаю Н.М. чем-то особенным.
Еще лет 20 назад... как актер, да и то не во всех картинах, он мне нравился.
Но после "Утомлённого солнцем" (1 и 2 части), которые соэжрали 30 + 4 мульйонов у.е.,  Михалков окончательно потерял стыд и совесть.
Об этом много писали и на форумах и в "гостевых" (того же Кино-Театр Ру...) было много шума.
Но "Барин" росс. кино отшутился - ругают, значит смотрят.
Железная логика.

[Адам Жоржович]

Это там где сцены на реке Волга снимали в Швейцарии, а потом на компах терли Цюрих? 

Скоро будет наоборот.

При совку всі "закордонні" сцени знімали у Ризі та Вільнюсі а на ролі західних чуваків брали прибалтів, а тепер що робити?  В Хуйлостані ж ніхуя немає, що можна за Цюріх впарювати. 

[Бувалий]

Это там где сцены на реке Волга снимали в Швейцарии, а потом на компах терли Цюрих? 

Скоро будет наоборот.

При совку всі "закордонні" сцени знімали у Ризі та Вільнюсі а на ролі західних чуваків брали прибалтів, а тепер що робити?  В Хуйлостані ж ніхуя немає, що можна за Цюріх впарювати. 

Сериалы вообще в Белорусь переехали -там дешевле, чем в Украине прокат и продакшен.
Про военные драмы, думаю, рашкам надо забыть - такие картины жрут десятки мульйонов, а отдача - 0.
С ЕС они вообще не могут сотрудничать, потому как ЕС по санкциям... на них болт ложила.
В Украине врядли будут сымать...
Вариант с Белорусью... как дешёвое "забугорье" в стиле Европы... может быть.
Если бацька разрешит.

[Противная одесситка]

Это там где сцены на реке Волга снимали в Швейцарии, а потом на компах терли Цюрих? 

Скоро будет наоборот.

При совку всі "закордонні" сцени знімали у Ризі та Вільнюсі а на ролі західних чуваків брали прибалтів, а тепер що робити?  В Хуйлостані ж ніхуя немає, що можна за Цюріх впарювати. 

да, ладно... калиниград и область очень даже, правда состояние не ахти

[Бувалий]

да, ладно... калиниград и область очень даже, правда состояние не ахти

Дешевле (хоть и не всегда) декорации построить.
Вот в Риге... уже можно Европу сымать.
Но врядли москвичей в Риге ждут с цветами и подарками.
Помните "Мерри Поппинс"?
Должны помнить - его не раз в НГ детям крутят.
Так вот, всю картину на Мосфильме сымали.
Забугорье... нынче само по себе дороге.
Даже амеры своё бюджетное кино... в Канаде сымают. 

[Feral Cat]

Сука, такий літературний шедевр спаскудив своїми брудними лапами! 

Із його талантами він би міг хіба що головному героєві оповідання хіба що чоботи чистити. 

[Feral Cat]

Ивaн Бунин

Солнечный удaр

После обедa вышли из ярко и горячо освещенной столовой нa пaлубу и остaновились у поручней. Онa зaкрылa глaзa, лaдонью нaружу приложилa руку к щеке, зaсмеялaсь простым, прелестным смехом, - все было прелестно в этой мaленькой женщине, - и скaзaлa:

- Я совсем пьянa… Вообще я совсем с умa сошлa. Откудa вы взялись? Три чaсa тому нaзaд я дaже не подозревaлa о вaшем существовaнии. Я дaже не знaю, где вы сели. В Сaмaре? Но все рaвно, вы милый. Это у меня головa кружится, или мы кудa-то поворaчивaем?

Впереди былa темнотa и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, a огни неслись кудa-то в сторону: пaроход с волжским щегольством круто описывaл широкую дугу, подбегaя к небольшой пристaни.

Поручик взял ее руку, поднес к губaм. Рукa, мaленькaя и сильнaя, пaхлa зaгaром. И блaженно и стрaшно зaмерло сердце при мысли, кaк, вероятно, крепкa и смуглa онa вся под этим легким холстинковым плaтьем после целого месяцa лежaнья под южным солнцем, нa горячем морском песке (онa скaзaлa, что едет из Анaпы).

Поручик пробормотaл:

- Сойдем…

- Кудa? - спросилa онa удивленно.

- Нa этой пристaни.

- Зaчем?

Он промолчaл. Онa опять приложилa тыл руки к горячей щеке.

- Сумaсшедший…

- Сойдем, - повторил он тупо. - Умоляю вaс…

- Ах, дa делaйте, кaк хотите, - скaзaлa онa, отворaчивaясь.

Рaзбежaвшийся пaроход с мягким стуком удaрился в тускло освещенную пристaнь, и они чуть не упaлa друг нa другa. Нaд головaми пролетел конец кaнaтa, потом понесло нaзaд, и с шумом зaкипелa водa, зaгремели сходни… Поручик кинулся зa вещaми.

Через минуту они прошли сонную конторку, вышли нa глубокий, по ступицу, песок и молчa сели в зaпыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонaрей, по мягкой от пыли дороге, покaзaлся бесконечным. Но вот поднялись, выехaли и зaтрещaли по мостовой, вот кaкaя-то площaдь, присутственные местa, кaлaнчa, тепло и зaпaхи ночного летнего уездного городa… Извозчик остaновился возле освещенного подъездa, зa рaскрытыми дверями которого круто поднимaлaсь стaрaя деревяннaя лестницa, стaрый, небритый лaкей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел нa своих рaстоптaнных ногaх вперед. Вошли в большой, но стрaшно душный, горячо нaкaленный зa день солнцем номер с белыми опущенными зaнaвескaми нa окнaх и двумя необожженными свечaми нa подзеркaльнике, - и кaк только вошли и лaкей зaтворил дверь, поручик тaк порывисто кинулся к ней и обa тaк исступленно зaдохнулись в поцелуе, что много лет вспоминaли потом эту минуту: никогдa ничего подобного не испытaл зa всю жизнь ни тот, ни другой.

В десять чaсов утрa, солнечного, жaркого, счaстливого, со звоном церквей, с бaзaром нa площaди перед гостиницей, с зaпaхом сенa, дегтя и опять всего того сложного и пaхучего, чем пaхнет русский уездный город, онa, этa мaленькaя безыменнaя женщинa, тaк и не скaзaвшaя своего имени, шутя нaзывaвшaя себя прекрaсной незнaкомкой, уехaлa. Спaли мaло, но утром, выйдя из-зa ширмы возле кровaти, в пять минут умывшись и одевшись, онa былa свежa, кaк в семнaдцaть лет. Смущенa ли былa онa? Нет, очень немного. По-прежнему былa простa, веселa и - уже рaссудительнa.

- Нет, нет, милый, - скaзaлa онa в ответ нa его просьбу ехaть дaльше вместе, - нет, вы должны остaться до следующего пaроходa. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Дaю вaм честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумaть. Никогдa ничего дaже похожего нa то, что случилось, со мной не было, дa и не будет больше. Нa меня точно зaтмение нaшло… Или, вернее, мы обa получили что-то вроде солнечного удaрa…

И поручик кaк-то легко соглaсился с нею. В легком и счaстливом духе он довез ее до пристaни, - кaк рaз к отходу розового "Сaмолетa", - при всех поцеловaл нa пaлубе и едвa успел вскочить нa сходни, которые уже двинули нaзaд.

Тaк же легко, беззaботно и возврaтился он в гостиницу. Однaко что-то уж изменилось. Номер без нее покaзaлся кaким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею - и пуст. Это было стрaнно! Еще пaхло ее хорошим aнглийским одеколоном, еще стоялa нa подносе ее недопитaя чaшкa, a ее уже не было… И сердце поручикa вдруг сжaлось тaкой нежностью, что поручик поспешил зaкурить и, хлопaя себя по голенищaм стеком, несколько рaз прошелся взaд и вперед по комнaте.

- Стрaнное приключение! - скaзaл он вслух, смеясь и чувствуя, что нa глaзa его нaвертывaются слезы. - "Дaю вaм честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумaть…" И уже уехaлa… Нелепaя женщинa!

Ширмa былa отодвинутa, постель еще не убрaнa. И он почувствовaл, что просто нет сил смотреть теперь нa эту постель. Он зaкрыл ее ширмой, зaтворил окнa, чтобы не слышaть бaзaрного говорa и скрипa колес, опустил белые пузырившиеся зaнaвески, сел нa дивaн… Дa, вот и конец этому "дорожному приключению"! Уехaлa - и теперь уже дaлеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом сaлоне или нa пaлубе и смотрит нa огромную, блестящую под солнцем реку, нa встречные плоты, нa желтые отмели, нa сияющую дaль воды и небa, нa весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже нaвсегдa, нaвеки. - Потому что где же они теперь могут встретиться? - "Не могу же я, - подумaл он, - не могу же я ни с того, ни с сего приехaть в этот город, где ее муж, ее трехлетняя девочкa, вообще вся ее семья и вся ее обычнaя жизнь!" И город этот покaзaлся ему кaким-то особенным, зaповедным городом, и мысль о том, что онa тaк и будет жить в нем своей одинокой жизнью, чaсто, может быть, вспоминaя его, вспоминaя их случaйную, тaкую мимолетную встречу, a он уже никогдa не увидит ее, мысль этa изумилa и порaзилa его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, непрaвдоподобно! - И он почувствовaл тaкую боль и тaкую ненужность всей своей дaльнейшей жизни без нее, что его охвaтил ужaс, отчaяние.

[Feral Cat]

«Что за черт! — подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. — Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что, собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»
Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство — то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! «А главное, — подумал он, — ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»
Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цигарку. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», — подумал он, направляясь к базару.
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему: «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он пошел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, заказал ботвинью со льдом... Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, — провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.
— Совсем разгулялись нервы! — сказал он, наливая пятую рюмку водки.
Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться — он это чувствовал слишком живо — было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: «Отныне вся моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти». Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила:
— А зачем вам нужно знать, кто я, как меня зовут?
На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами... Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, — да, поражено, он теперь понимал это, — этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных — молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, — перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень... Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы.
— Куда идти? Что делать?
Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь... Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад.
Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, — только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике! Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, — обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, — имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное. Он лег на кровать на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего, безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, — и наконец заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи... И вчерашний день, и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад.
Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.
— А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! — весело сказал извозчик, берясь за вожжи.
Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.
— В аккурат доставил! — сказал извозчик заискивающе.
Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.
Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.
Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.
Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.
Приморские альпы, 1925.

[Шоцемамо?]

Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.

Спасибо. Feral Cat, за Бунина: потрясающий рассказ, потрясающий писатель - для меня он рядом с Чеховым.
Кстати, в молодости долго жил во многих украинских городах, "искал свои корни".
Хорошо и много писал об Украине...

НА КРАЙ СВЕТА 
 
   То, что так долго всех волновало и тревожило, наконец разрешилось: Великий Перевоз сразу опустел наполовину.
   Много белых и голубых хат осиротело в этот летний вечер. Много народу навек покинуло родимое село - его зеленые переулки между садами, пыльный базарный выгон, где так весело в солнечное воскресное утро, когда крутом стоит говор, гудит бранью и спорами корчма, выкрикивают торговки, поют нищие, пиликает скрипка, меланхолично жужжит лира, а важные волы, прикрывая от солнца глаза, сонно жуют сено под эти нестройные звуки; покинуло разноцветные огороды и густые верболозы с матово-бледной длинной листвой над криницею, при спуске к затону реки, где в тихие вечера в воде что-то стонет глухо и однотонно, словно дует в пустую бочку; навсегда покинуло родину для далеких уссурийских земель и ушло "на край света"...
   Когда на село, расположенное в долине, легла широкая и прохладная тень от горы, закрывающей запад, а в долине, к горизонту, все зарумянилось отблеском заката, зарделись рощи, вспыхнули алым глянцем изгибы реки, и за рекой как золото засверкали равнины песков, народ, пестреющий яркими, праздничными нарядами, собрался на зеленую леваду, к белой старинной церковке, где молились еще казаки и чумаки перед своими далекими походами.
   Там, под открытым небом, между нагруженных телег, начался молебен, и в толпе воцарилась мертвая тишина. Голос священника звучал внятно и раздельно, и каждое слово молитвы проникало до глубины каждого сердца...
   Много слез упало на этом месте и в былые дни. Стояли здесь когда-то снаряженные в далекий путь "лыцари". Они тоже прощались, как перед кончиной, и с детьми и с женами, и не в одном сердце заранее звучала тогда величаво-грустная "дума" о том, "як на Чорному Mopi, на бiлому каменi сидить ясен сокiл-бiлозiрець, жалiбненько квилить-поквиляе...". Многих из них ожидали "кайдани турецькiї, каторга бусурманськая", и "cивi тумани" в дороге, и одинокая смерть под степным курганом, и стаи орлов сизокрылых, что будут "на чорнiї кудрi наступати, з лоба очi козацьки видирати...". Но тогда надо всем витала гордая казацкая воля. А теперь стоит серая толпа, которую навсегда выгоняет на край света не прихоть казацкая, а нищета, эти желтые пески, что сверкают за рекою. И как на великой панихиде, заказанной по самом себе, тихо стоял народ на молебне с поникшими, обнаженными головами. Только ласточки звонко щебетали над ними, проносясь и утопая в вечернем воздухе, в голубом глубоком небе...
   А потом поднялись вопли. И среди гортанного говора, плача и криков двинулся обоз по дороге в гору. В последний раз показался Великий Перевоз в родной долине - и скрылся... И сам обоз скрылся наконец за хлебами, в полях, в блеске низкого вечернего солнца...
 
II

 
   Провожавшие возвращались домой. Народ толпами валил под гору, к хатам. Были и такие, что только вздохнули и пошли домой торопливо и беспечно. Но таких было мало.
   Молча, покорно согнувшись, шли старики и старухи; хмурились суровые хозяйственные мужики; плакали дети, которых тащили за маленькие ручки отцы и матери; громко кричали молодые бабы и дивчата.
   Вот две спускаются под гору, по каменистой дороге. Одна, крепкая, невысокая, хмурит брови и рассеянно смотрит своими черными серьезными глазами куда-то вдаль, по долине. Другая, высокая, худенькая, плачет... Обе наряжены по-праздничному, но как горько плачет одна, прижимая к глазам рукава сорочки! Спотыкаются сафьяновые сапоги, на которые так красиво падает из-под плахты белоснежный подол... Звонко, с неудержимой радостью пела она до глубокой ночи, бегая на берегу с ведрами, когда отец Юхыма твердо сказал, что не пойдет на новые места! А потом...
   - Прокинулись сю нiч, - говорил Юхым растерянно, - прокинулись вони, Зинька, та й кажуть: "Iдемо на переселения!" - "Як же так, тату, вы ж казали..." - "Hi, кажуть, я сон бачив..."
   А вот на горе, около мельниц, стоит в толпе стариков старый Василь Шкуть. Он высок, широкоплеч и сутул. От всей фигуры его еще веет степной мощью, но какое у него скорбное лицо! Ему вот-вот собираться в могилу, а он уже никогда больше не услышит родного слова и помрет в чужой хате, и некому будет ему глаза закрыть. Перед смертью оторвали его от семьи, от детей и внучат. Он бы дошел, он еще крепок, но где же взять эти семьдесят рублей, которых не хватило для разрешения идти на новые земли?
   Старики, растерянно переговариваясь, каждый со своей думой, стоят на горе. Они все глядят в ту сторону, куда отбыли земляки.
   Уже давно не стало видно и последней телеги. Опустела степь. Весело и кротко распевают, сыплют трели жаворонки. Мирно и спокойно догорает ясный день. Привольно зеленеют кругом хлеба и травы, далеко-далеко темнеют курганы; а за курганами необъятным полукругом простерся горизонт, между землей и небом охватывает степь полоса голубоватой воздушной бездны, как полоса далекого моря.
   "Що воно таке, сей Уссурiйський край?" - думают старики, прикрывая глаза от солнца, и напрягают воображение представить себе эту сказочную страну на конце света и то громадное пространство, что залегает между ней и Великим Перевозом, мысленно увидать, как тянется длинный обоз, нагруженный добром, бабами и детьми, медленно скрипят колеса, бегут собаки и шагают за обозом по мягкой пыльной дороге, пригретой догорающим солнцем, "дядьки" в широких шароварах.
   Небось и они все глядят в эту загадочную голубоватую даль:
   "Що воно таке, сей Уссурiйський край?"
   А старый Шкуть, опершись на палку, надвинув на лоб шапку, представляет себе воз сына и с покорной улыбкой бормочет:
   - Я йому, бачите, i пилу i фуганок дав... i як хату строїть, вiн тепер знае... Не пропаде!
   - Богато людей загинуло! - говорят, не слушая его, другие. - Богато, богато!
 
III

 
   Темнеет - и странная тишина царит в селе.
   Теплые южные сумерки неясной дымкой смягчают вечернюю синеву глубокой долины, затушевывают эту огромную картину широкой низменности с темными кущами прибрежных рощ, с тускло блестящими изгибами речки, с одинокими тополями, что чернеют над долиной. Старинный Великий Перевоз сереет своими скученными хатами в котловине у подошвы каменистой горы. Смутно, как полосы спелых ржей, желтеют за рекой пески. За песками, уже совсем неясно, темнеют леса. И даль становится дымчато-лиловой и сливается с сумеречными небесами.
   Все как всегда бывало в этой мирной долине в летние сумерки... Но нет, не все! Много стоит хат темных, забитых и немых...
   Уже почти все разбрелись по домам. Пустеет дорога. Медленно бредет по ней несколько человек, провожавших переселенцев до ближнего перекрестка.
   Они чувствуют ту внезапную пустоту в сердце и непонятную тишину вокруг себя, которая всегда охватывает человека после тревоги проводов, при возвращении в опустевший дом. Спускаясь под гору, они глядят на село другими глазами, чем прежде, - точно после долгой отлучки...
   Вот расстилается пахучий дымок над чьей-то хатой... покойно и буднично...
   Вот красной звездочкой, среди темных садов, среди скученных дворов, загорелся огонек...
   Глядя на огоньки и в долину, медленно расходятся старики, и на горе, близ дороги, остаются одни темные ветряки с неподвижно распростертыми крыльями.
   Молча идет под гору, улыбаясь своей странной улыбкой старческого горя. Василь Шкуть. Медленно отложил он калитку, медленно прошел через дворик и скрылся в хате.
   Хата родная. Но Шкуть в ней больше не хозяин. Ее купили чужие люди и позволили ему только "дожить" в ней. Это надо сделать поскорее...
   В теплом и душном мраке выжидательно трюкает сверчок из-за печки... словно прислушивается... Сонные мухи гудят по потолку... Старик, согнувшись, сидит в темноте и безмолвии.
   Что-то он думает? Может быть, про то, как где-то там, по смутно белеющей дороге, тихо поскрипывает обоз? Э, да что про то и думать!
   Звонкий девический голос замирает за рекою:
   Ой зiйди, зiйди,
   Ясен мiсяцю!
   Глубокое молчание. Южное ночное небо в крупных жемчужных звездах. Темный силуэт неподвижного тополя рисуется на фоне ночного неба. Под ним чернеет крыша, белеют стены хаты. Звезды сияют сквозь листья и ветви...
 
IV

 
   А они еще далеко.
   Они ночуют в степи, под родным небом, но им уже кажется, что они за тысячу верст ото всего привычного, родного.
   Как цыганский табор, расположились они у дороги. Распрягли лошадей, сварили ужин; то вели беспокойные разговоры, то угрюмо молчали и сторонились друг друга...
   Наконец все стихло.
   В звездном свете темнели беспорядочно скученные возы, виднелись фигуры лежащих людей и наклоненных к траве лошадей. Сторожевые, с кнутами в руках, сонно ежились возле телег, зевали и с тоской глядели в темную степь...
   Но с какой радостью встрепенулись они, когда услышали скрип проезжей телеги! Земляк! Они окружили его, улыбались и жали ему руку, словно не видались много-много лет.
   Разбуженные говором, подымались с земли и другие и, застенчиво скрывая свою радость, тоже толпились у телеги проезжего, закуривали трубки и были готовы говорить хоть до самого света...
   Потом опять все затихло.
   Взволнованные встречей, засыпали они, закрывая головы свитками, и все думали об одном - о далекой неизвестной стране на краю света, о дорогах и больших реках в пути, о родном покинутом селе...

[Feral Cat]

Першим коханням Буніна була українка Варвара Пащенко, з якою він перебрався до Полтави і жив кілька років там. Він був у неї страшенно закоханий - про це написано в його напів-автобіографічному романі “Жизнь Арсеньева.“ Варвара його кинула, і це було для нього справжньою травмою.

Він дуже любив творчість Шевченка. Я не пригадую нікого ані в російській, ані в українській літературі, хто б так сильно написав про Шевченка як Бунін.  В 1890-х путешествовал на пароходе «Чайка» («барк с дровами») по Днепру и посетил могилу Тараса Шевченко, которого любил и много потом переводил. Спустя несколько лет написал очерк «На „Чайке“», который был опубликован в детском иллюстрированном журнале «Всходы» (1898, № 21, 1 ноября).