"Чёрт, это латунь, а не золото!"
— Ну что стоишь как вкопанный? Заткни ему пасть тряпкой. Только проверь сначала, нет ли золотых зубов, — прикрикнул Нагорный на лейтенанта Александра Шашкова.— И да, сними с него часы. И сапоги.
Шашков сразу засуетился, выполняя приказ начальника:
— Дрожишь, буржуазная падаль? Страшно? А родину продать за иностранные бумажки ты не боялся. Шире рот! Открой, я сказал!
— Зачем ты с ним разговариваешь, он и не понимает тебя толком. Что он там лепечет на своём польском?
— Молится.
Нагорный устало вытер со лба пот, оттолкнул Шашкова и подошёл к жертве:
— Дай-ка я сам.
Быстрый удар рукояткой в висок оглушил несчастного заключённого. Шашков уверенным движением подхватил падающую жертву, в то время как Нагорный, раскрыв поляку рот, заученно ударил его в челюсть и извлёк изо рта несколько зубов.
— Учись! — хмыкнул он в сторону Шашкова.
В ту же секунду, приставив пистолет к затылку так и не пришедшей в сознание жертвы, выстрелил.
— Следующий!
Шашков немедленно опустил тело поляка и угодливо метнулся к двери, за которой в цепких руках двух охранников ожидал своей участи ещё один заключённый.
— Это последний на сегодня, 150-й! — объявил Шашков.
Тщедушный седой мужчина, подталкиваемый охраной, еле стоял на ногах. Из одежды на нём была только домотканая рубаха, бурая от пятен крови.
— Ну, этого хоть подготовили, — удовлетворённо произнёс Нагорный. — Встать лицом к стене! Что ты там лепечешь? Тоже поляк?
— Так это ж брат того, первого поляка, — поспешил доложить Шашков. — По одному делу идут, шпионы волынские: Александр и Станислав Запольские.
— Ну вот и славно, отправим брата к брату, чтоб не скучали друг без друга, — широко улыбнулся палач и нажал на курок.
— Пусть теперь ведут свои шпионские игры на том свете, — поспешил поддержать шутку начальника подчинённый.
— Да брось ты, Сашка, нет никакого другого света, что за чушь ты несёшь, — проговорил Нагорный и, подойдя ближе к тусклой лампочке на окровавленном потолке подвала, поднёс к лицу руку и разжал кулак.
Шашков увидел что-то блестящее на ладони Нагорного и заметил разочарование на лице командира.
— Чёрт, это латунь, а не золото! — выругался тот и в сердцах швырнул выбитые зубы прямо на тела. — Всё, на сегодня хватит. Славно поработали. Распорядись, чтобы этих двоих поскорее подняли к остальным. Светает скоро. Нужно успеть.
Он вытер окровавленную руку о полотенце, висевшее на гвозде возле двери, и, уходя, добавил:
— Сапоги и часы Бабичеву отдашь. Он знает что делать.
Кровавая свадьба
Иван вышел в тюремный двор. Вдохнул прохладный осенний воздух, достал папиросу и жадно закурил. Он удовлетворённо отметил, что три ЗИСа уже заполнены и покрыты плотным брезентом, который тщательно скрывал, что за груз прячется под ним. Четверо чекистов заканчивали погрузку последней машины, привычно укладывая тела расстрелянных с помощью длинных щипцов, напоминающих крестьянские вилы.
Ивану вдруг вспомнилось его детство в маленькой деревушке Дергачи на Харьковщине. Как вот так же ловко отец набрасывал сено на телегу, а он, десятилетний пацан, пытался подхватывать его сверху. Мальчик не поспевал за отцом, и тот неодобрительно бросал на него косые взгляды, время от времени поругивая за неловкость. "Плохой из тебя работник, — ворчал отец. — Только даром хлеб мой ешь. Отдам тебя к весне в наём к Алешкам либо к Свашенкам. Пастухом пойдёшь. Мне ещё кроме твоего четыре рта кормить надо".
И слово своё сдержал. В 11 лет Ваня стал батрачить на местного богатого крестьянина, но к сельскому труду был ленив. Отец решил отправить его в Харьков подмастерьем к слесарю. Здесь он работал до 15 лет, а в октябре 1917-го вступил в рабочую заводскую дружину, которая была преобразована в отряд и отправлена на фронт воевать с Корниловым.
Иван вспомнил, как впервые читал с товарищами газету "Искра", как глубоко запали в сердце слова "Интернационала": "Кто был никем — стал всем". К трудовому ремеслу Ваня оказался так же равнодушен, как и к крестьянскому. А вот на фронте ему нравилось, хотя он и был ранен за свою службу пять раз.
В Украине ни при Центральной Раде, ни при Павле Скоропадском он не остался. Вся эта возня вокруг независимости государства была ему чужда. Иван поехал в Воронеж. В 1920 году он участвовал в военных действиях, "освобождая" Галицию и Польшу. А по окончании военной службы стал милиционером в Харькове. Нагорный оказался в своей стихии. Его карьера резко пошла вверх. Поэтому в 1924 году на общих основаниях он стал кандидатом в члены ВКП(б), а уже в 1926-м его приняли в партию при ГПУ УССР и назначили начальником спецкорпуса ГПУ УССР.
Домой к отцу и матери Иван наведывался часто. Что греха таить — нравилось ему прихвастнуть перед односельчанами, каким человеком стал! Но так получилось, что одна из поездок в родную деревню чуть не сломала ему жизнь. Затягиваясь горьким дымом папиросы, Нагорный вспомнил, как в 1929 году приехал со своей женой на свадьбу к родственнице. И как во время веселья пытался приструнить местного паренька, хватившего лишку за здоровье молодых. Завязалась драка, к которой присоединились едва ли не все присутствующие мужчины. Нагорный, никогда не расстававшийся с оружием по долгу службы, сначала предупредительно выстрелил вверх, а вторым выстрелом уложил наповал местного хулигана. Одному Ивану известно, какой ужас он пережил во время следствия и вынесения приговора. Нагорный оправдывался, что это было убийство по неосторожности, но его признали виновным в превышении полномочий, так что он готов был распрощаться с любимой работой и карьерой. Но, на удивление, суд приговорил его к шести месяцам заключения условно. В качестве наказания Ивана Нагорного лишь временно отстранили от должности и отправили на полгода руководить управдомами общежитий ГПУ. После этого всё благополучно вернулось на круги своя.
Не огорчать Лизу
"Всё готово, товарищ лейтенант, — вывел Нагорного из раздумий голос Шашкова. — В Быковню — и по домам!"
Два товарища уселись в "чёрной Марусе" на заднее сиденье. Позади шли четыре грузовика. Замыкал колонну такой же чёрный легковой автомобиль. По долгу службы Нагорный не обязан был сопровождать машины к местам захоронения расстрелянных, но такой уж характер — он всё любил держать под контролем, а потому один-два раза в месяц посещал Быковню. Следил, вовремя ли выкопаны ямы и правильной ли глубины, в достаточном ли количестве имеется известь, которой посыпают тела для скорейшего разложения и обеззараживания почвы. Начальник тюрьмы во всём любил порядок.
— Я всё хотел у вас спросить, Иван Григорьевич, а орден Красной Звезды у вас за какие заслуги? — нарушил молчание Шашков, тыча пальцем в награду на кителе Нагорного.
— За ликвидацию троцкистской группировки, — коротко отрезал Иван и отвернулся к окну, не желая продолжать разговор.
Сегодня он чувствовал себя очень уставшим. Обычно за ночь он убивал 100 заключённых и на этом останавливался. Но октябрь 1937-го года выдался на редкость утомительным. "Тройки" работали как никогда раньше, приговорённых к казни становилось с каждым днём больше и больше. Приходилось убивать до 130 человек, а сегодня их было 150. Палач устал.
Он мог бы рассказать Шашкову, как ровно год назад, 21 октября 1936-го, выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством Ульриха и в присутствии прокурора СССР Вышинского доверила привести в исполнение приговор в отношении 37 врагов народа. И он чётко справился с поставленной задачей. А уже через месяц, в конце ноября, в газете "Правда" прочитал сообщение о награждении 18 человек орденом Красной Звезды "за особые заслуги за упрочение социалистического строя". Под №7 он прочитал и своё имя, наряду с московскими исполнителями приговоров Блохиным, Магго, Шигалевым. Эти люди, как понял Нагорный, также исполняли спецработу.
Иван не помнил ни имён, ни фамилий никого из тех 37-ми, кого он расстрелял в ту ночь. Знал лишь, что все они преподаватели киевских институтов и университетов, профессора и учёные. И ему, человеку с образованием в четыре класса сельской школы, было даже лестно вершить правосудие над теми, кто всю свою жизнь корпел над книгами, но так и не понял простой мудрости жизни.
Это от его руки погиб известный физик Лев Штрум — любимый преподаватель Сергея Королёва, и Соломон Посвольский — один из теоретиков политической экономики, и Григорий Лозовик — выдающийся историк-востоковед и византинист, и ещё 34 выдающихся учёных.
— Нужно отметить сегодняшнюю работу, — предложил Шашков. — Ну, как обычно. У меня в кабинете "рыковка" припасена. Заедем после кладбища?
— Нет, я домой поеду, — отказался Нагорный. — Скоро утро, спать осталось совсем мало.
— Так воскресенье ж завтра, отоспитесь, товарищ старший лейтенант!
— Нет, не могу. Обещал жене, что поедем всей семьёй в парк, а потом в кино. Она сердится, говорит, Сашка и Клавка совсем отца не видят, всё на работе пропадаешь. Не хочу огорчать Лизу, понимаешь? Так что в другой раз.
